Шесть Иванов — шесть капитанов[сборник] - Анатолий Васильевич Митяев

дней и решился однажды пойти за рыбой. Он не стал бы делать этого, если бы это нужно было только ему одному. Он делал это для будущего пингвинёнка, которого уже любил больше всего на свете: голодная птица — холодная, а яйцу нужно тепло.

Рядом с Пин-Гвином стоял Пын-Гвын, неуклюжий толстяк с очень большими лапами. Он тоже грел яйцо. Пин-Гвин попросил его присмотреть за яйцом. Тот согласился.

Яйцо лежало на льду около больших ног Пын-Гвына. И надо же случиться такому — толстяк, переступая с ноги на ногу, задел яйцо, и оно покатилось. Оно катилось сначала тихо, потом всё быстрее и быстрее. Пын-Гвын сначала шёл за ним, потом побежал. Но крылья у него были заняты, яйцо упало в глубокую трещину и пропало там.

Пын-Гвын чуть с ума не сошёл от страха. «Что делать? Что делать?» — думал он и топтался на месте. Тут попался ему на глаза камень. Он был такой же, как пропавшее яйцо: круглый, гладкий, и Пын-Гвын дал этот камень возвратившемуся Пин-Гвину.

«Как потяжелело яйцо, — думал Пин-Гвин, прижимая к тёплому животу камень. — Хороший пингвинёнок, большой и сильный, выведется у меня. Славно мы заживём».

Пришло время, сразу во многих яичках раздался стук. Это стучали клювами в скорлупки пингвинята, они словно спрашивали разрешения войти в большой мир. Им, конечно, разрешали. И они выбирались из тесной скорлупы на сверкающий лёд, на морской воздух, под яркое солнце. «Когда же постучит мой богатырь? — думал Пин-Гвин. — Ну ничего, я терпеливый, подожду». И он плотнее прижимал к себе камень.

Пингвинята заметно выросли. Они уже не картавили, произносили все буквы, даже «Р». Многие научились плавать и нырять, а некоторые сами ловили рыбу. Взрослые птицы толпами ходили к Пин-Гвину и спрашивали, скоро ли ждать новорождённого. «Потерпите, — отвечал он, — мой пингвинёнок неторопливый. Пригрелся там, упрямец, и выходить на свет не хочет. Пусть ещё немного понежится». Он говорил это спокойно, а у самого сердце давно было полно тревоги.

Как-то одна из птиц высказала Пин-Гвину сомнение: не камень ли у него вместо яйца? Ах, как Пин-Гвин рассердился! Он прогнал нахала и долго кричал ему вслед обидные ругательства. А ночью, когда все пингвины рассказывали сказки своим пингвинятам, Пин-Гвин тоже стал рассказывать сказку; он рассказывал громко, чтобы пингвинёнок услыхал её сквозь скорлупу:

— Пингвинчик выходить из яйца не хотел.

Всю-то жизнь, упрямый, в скорлупе просидел.

Он не видел ледяные глыбы.

Не пробовал свежей рыбы.

Ветер полярный не выщипал у него пёрышка,

Старшим с птенчиком не было горюшка.

Пин-Гвин рассказал такую сказку и сам поверил, что птенчик услышал её. Очень радостно стало от этого Пин-Гвину. И он первый раз за всё время уснул, уснул стоя, прижимая камень к себе крепко-крепко. Проснувшись, Пин-Гвин поковылял с камнем к берегу океана.

— Слышишь этот неперестающий шум? — спрашивал он. — Это шумит океан. Океан не твёрдый, — объяснял он. — Если встать на него, провалишься и попадёшь с белого света в зелёный, к рыбам. Рыбы будто узенькие льдинки, такие же блестящие. А есть киты. Они похожи на чёрные скалы. У них из головы бьёт фонтан. Тебе понятно, что такое фонтан? — спрашивал Пин-Гвин, наклоняясь к камню. — Это огромное перо из воды.

Однажды Пин-Гвин положил свой камень, а он покатился. Пин-Гвин остановил его и отшлёпал, как шлёпали другие пингвины своих непослушных детей.

— Я знаю, тебе не больно, озорнику. Ты в скорлупе, — ворчал Пин-Гвин при этом. — Но запомни: выведешься — всыплю по первое число.

Неуклюжий Пын-Гвын всё это видел и слышал. Ему было страшно сказать правду Пин-Гвину, и он ушёл в другую стаю, которая жила за ледяной горой.

Между тем лето кончилось. Молодых пингвинов уже нельзя было отличить от старых. Все начали собираться в путешествие к своим островам. Здесь стало морозно, подули ветры со снегом. Да, надо было торопиться!

В один из дней, когда океан едва колыхался, толпы пингвинов сошли со льда в воду и поплыли. Ледяной берег стал снова белым-белым. Только одна чёрная точка была на нём — это чернел пиджачок Пин-Гвина. Пин-Гвин не знал, что ему делать. Он, как всякая птица, чувствовал приближение страшной антарктической зимы: она не щадит ничего живого. Но и плыть было опасно: яйцо так тяжело! «Остаться на ледяном берегу, — размышлял Пин-Гвин, — значит наверняка заморозить пингвинёнка… Поплыву я. В этом единственное спасение для него. Да, очень жаль, что он до сих пор ещё не вывелся…»

Пин-Гвин нашёл место, где лёд полого спускался к воде. Он прошёл медленно по этому спуску, прижал крылышками покрепче камень и поплыл. Всё тело Пин-Гвина ушло в воду, на поверхности была только голова, только раскрытый клюв, глотающий воздух, только два чёрных встревоженных глаза. «Ничего, — подбадривал себя Пин-Гвин, — доплывём потихоньку».

Он уже был далеко в океане, когда понял, что сил у него не осталось совсем. Он повернул назад и, медленно погружаясь в зелёную воду, устремился к берегу.

Если бы Пин-Гвин выпустил камень! Но ведь Пин-Гвин был уверен, что у него не камень, а яйцо с крохотным пингвинёнком, ещё не родившимся, но любимым бесконечно. Вода, окружавшая Пин-Гвина, всё темнела и темнела, будто в воду добавляли черноты. Но черноты никто не добавлял — просто Пин-Гвин опускался всё глубже.

Стаи пингвинов, молодых и старых, были в это время на полпути от своих островов. — Плыть им было легко и весело. С ними плыл и Пын-Гвын, неуклюжий, с большими лапами, тот самый, который побоялся сказать о пропавшем яйце и заменил его камнем.

Якорь

В морском музее на низеньком дощатом помосте лежал якорь. Почерневший, весь в ямках и буграх, с инвентарным номерком на тяжёлой лапе, он не интересовал посетителей. Экскурсоводы тоже не задерживались около него. «Вот якорь, — говорили они. — Ему двести лет». И шли дальше — к моделям фрегатов, к корабельным пушкам, к вымпелам и флагам.

Нет, якорь не равнял себя с флагом или пушкой! Он сам был из меди и знал лучше других, каково приходится медной пушке, когда у неё внутри взрывается порох. Его даже не огорчал инвентарный номерок. Номерок прикрутили проволочкой для порядка. А тот, кто долго плавал и знает корабельную службу, не может не любить порядок.

Плохо было другое: якорь не понимал, почему о нём